Паша Никулин — основатель альманаха moloko plus. Это «независимый и некоммерческий проект, который пишет о насилии», — сказано в манифесте издания. Мы поговорили с Пашей о «Молоке» и веганстве, свободе и ответственности, смертной казни, постанархизме и смысле его татуировок.
— moloko plus много пишет о войне, терроризме, радикализме, различных проявлениях жестокости. В своих пабликах вы постоянно постите старые фото боевых действий по всему миру. Что вы хотите донести до читателя?
— Мне кажется, люди, несмотря на какую-то первую реакцию на проявления насилия, очень толерантно относятся к несправедливости, очень толерантно относятся к убийствам, очень толерантно относятся к войне. Очень быстро встраивают это в картину мира. Думаю, людям надо постоянно напоминать, что в цивилизованной Европе в 1990-е была просто мясорубка.
— Война в Югославии…
— Да. И об этом надо помнить постоянно. О том, что люди, которые говорят на одном языке и не сильно друг от друга отличаются, были готовы друг друга убивать. И эта мясорубка — наше возможное будущее. Одно из возможных. И это нужно держать в голове.
Капитализм отрицает смерть. Человек при капитализме думает о смерти только тогда, когда ему нужно купить страхование жизни. Смерть становится продуктом: мы покупаем похоронную церемонию, гробы и т. д. Мы не осознаём чужую смерть непосредственно.
И нам хочется вернуть в повестку смерть, насилие и боль. Не в смысле — заставлять людей страдать, а в смысле — напомнить людям, что это существует: иди и смотри.
— И в этом мисcия «Молока»?
— У нас не было какой-то миссии до последнего времени как чего-то, что мы продаём читателю. Пока у нас были деньги, мы делали это для себя. Потом поняли, что, если мы так продолжим, то все перессоримся и ничего не заработаем, поскольку работаем себе в убыток. Тогда мы решили, что надо всё выводить на какую-то бизнес-модель: что-то продавать, оптимизировать процессы, работать лучше.
Т.е. сейчас я уже, наверное, не смогу ответить на вопрос: зачем мы это делаем? Потому что это, в том числе, и штука, которая меня кормит: обеспечивает мне зарплату и репутацию, за счет которой я получаю какие-то приглашения о сотрудничестве — лекции почитать и т. д. А деньги — это деньги, я еду на них покупаю.
— Веганскую еду…
— Да. Веганская еда, кстати, дешевле выходит. Я купил себе 20 килограммов соевого мяса. 100 грамм стоило 10 или 20 рублей. Это 200-300 грамм готовой еды.
— Есть стереотип, что веганская еда — специализированная, её надо специально искать и стоит она дороже.
— Дороже, если покупать готовую. Или какое-нибудь «Немолоко». Это отчасти маркетинг, отчасти из-за отсутствия такого же количества производств [как и обычных продуктов]. Поэтому мясо выходит дешевле, чем какие-то соевые котлеты. Но, я думаю, что будущее всё равно за веганской едой, синтезированной едой и т.д.
— Я тоже против убийства животных, но не могу отказаться от мяса. Я симпатизирую веганству, но сам не практикую. Поэтому, когда появится синтетическое мясо, я, конечно, буду его есть.
— Мне кажется, оно будет очень скоро. И это будет дешевле… В каждом доме можно будет поставить автомат по синтезу мяса или линию подачи еды, как в фильме «Колобаха». Мой футуризм говорит так.
— Ты — человек довольно неформатный и многогранный. Как бы ты сам себя охарактеризовал? Я понял, что с тобой можно говорить о чём угодно, и получится бесконечное интервью.
— Я просто ***здеть люблю.
— Ты, наверное, человек, который любит за всем наблюдать и всё в себя впитывать?
— Мне хочется сохранить какую-то детскую восторженность, какую-то непосредственность, но при этом попытаться понять причинно-следственные связи того или иного события.
Можно же просто делиться наблюдениями с людьми и не давать никаких оценок. Мне вообще нравятся парадоксы, какие-то противоречия. Мир противоречив и парадоксален.
Например, мы рассказываем историю про какого-то гомофоба, а потом понимаем, что это живой человек с какой-то своей семейной драмой, с каким-то невежеством. Может быть, кто-то из родственников у него умер от СПИДа, и он винит во всём геев. Не то что я ему лично буду симпатизировать, но я начинаю понимать, что у этого человека есть своя личная драма и он её так проживает — это у него механизм копинга [адаптации к стрессу], как сейчас принято говорить. Что нам с ним делать?
— Понять и простить.
— Если он никого не убил, то можно простить. А есть люди, которых личные трагедии толкают на убийство. Вот был такой персонаж, Калоев, убивший авиадиспечера.
— После катастрофы над Бодомским озером.
— Да. Мы понимаем его трагедию? Понимаем. Эта трагедия стоит того, чтобы зарезать человека? Я не уверен.
Мы постоянно говорим, что убивать — плохо, но всё равно убиваем людей. Почему смертная казнь не только аморальна, но и алогична? Потому что берут какие-нибудь американцы какого-то очередного пацана и говорят: мы тебя приговариваем к смертной казни, потому что ты убил человека. Мы считаем, что убийство — это очень плохо… поэтому мы тебя казним. Но разве из этого не следует, что его НЕ надо казнить? Мне кажется, это так должно происходить.
— Я тоже радикальный противник смертной казни. И мне для этого даже не нужны какие-то христианские аргументы, чтобы это понимать. Достаточно простой логики.
А как бы ты себя определил идеологически? У тебя репутация человека левых взглядов и ты говорил, что ты анархист.
— После лекции Марии Рахманиновой в 2019 году я решил, что я — постанархист.
— Ты сам придумал это течение?
— Как это? Есть даже такая книга Сола Ньюмана по этому поводу.
— А я могу объявить себя постанархистом? Что мне для этого надо делать?
— Определенные взгляды исповедовать. Анархисты выработали свои идеи, которые дошли до определённого развития. А дальше возникает проблема. Мы живём в мире, где есть 3D-принтеры, летающие дроны, мобильные телефоны, инстаграм. Где человека можно довести до самоубийства комментариями — и он покончит с собой в прямом эфире «ТикТока» или что-то в этом роде. Но при этом мы пытаемся объяснить мир, в котором мы живём здесь и сейчас, всё ещё текстами Махно, Бакунина, Кропоткина, Прудона, Штирнера и т. д. Причем объяснить именно в прикладном смысле.
Мне кажется, большинство анархоактивистов — это ребята очень консервативных взглядов. Не в смысле, что они за традиционную семью и «юбки в пол», а в смысле, что они неповоротливы в своих догматах. Т. е. они просто заменили христианскую мораль анархической моралью и построили что-то анархоёмкое, но не анархическое.
А постанархизм говорит: мы должны помнить, что власть — это не только история про государство и пистолет в руке. Власть — это ещё история про то, кто контролирует дискурс. Поэтому, если у вас, например, популярный Телеграм-канал и вы объясняете одним анархистам, почему они говно, а другим — почему они ***датые, значит, у вас уже есть власть. Если вы называете вещи теми или иными именами, у вас уже есть власть. Это тоже власть и с этим надо бороться.
— Еще Папа Римский говорил, что есть два вида власти: auctoritas и potestas. Auctoritas – это то, о чем ты говоришь: авторитет и Телеграм-каналы, а potestas – это власть, основанная на принуждении, она есть у государства.
— Вот. И мне кажется, что нынешний анархизм невозможен без изучения хотя бы идей Фуко или идей Ги Дебора. Мы открываем инстаграм и видим одинаковых людей — а Ги Дебор об этом написал ещё до появления смартфонов.
— «Общество спектакля»…
— Да. Или Бодрийяр, который писал про симуляцию и симулякры.
— Маркузе ещё писал про «одномерного человека».
— Не то, чтобы я это всё прочёл и выучил наизусть. Я не претендую на роль идеолога. Но я прочитал какое-то количество неглупых людей, как сейчас принято говорить «мертвых белых мужчин», и понял, что мир сложнее. Мир не укладывается в то «прокрустово ложе», которое предлагает классический анархизм.
Когда человек говорит, что анархисты — это про народ, деревенскую общину, черный передел, батьку Махно, мне кажется, что передо мной консерватор. Это как человек в XXI веке говорит, что панк-рок — это про расстроенную гитару, ирокез и пивную отрыжку. Нет, панк-рок — это уже давно про грязную электронную музыку. Хотя это не обязательно так. У чего-то, что постулирует некую свободу и освобождение, не должно быть регламента. Мы не можем регламентировать свободу.
— Иначе это получится набор догматов.
— Мы не можем сказать, что свободой считается это, а это свободой не считается. О том, что такое свобода, наверное, должны ответить сирийские мистики на «Арзамасе». Я не знаю, что такое свобода.
Некоторые люди, имевшие тюремный опыт, говорили, что они в тюрьме себя ощущали свободнее, чем в жизни. Потому что в тюрьму они пришли из-за того, что совершали дела, которые были сопоставимы с их взглядами. Т. е. они не могли не оказаться в местах лишения свободы, совершив тот или иной поступок.
Они оказались в этой точке из-за совокупности выборов, которые они решили совершить. И они понимали, что за это могут посадить. Но поступок того стоил. И это тоже очень интересный взгляд.
Паша Никулин за решеткой в Нижнем Новгороде. Он был осуждён за неподчинение полицейским
Когда меня помещали под арест в Нижнем Новгороде, я тоже не чувствовал какой-то досады. Я не чувствовал, что у меня отобрали мою свободу. Я понял, что если бы я повёл себя по-другому, то с большой долей вероятности не оказался бы там. А значит, всё это я сам себе придумал. И я за это несу ответственность. А если я несу ответственность за свои действия, значит, я свободен.
— А твои татуировки — это тоже проявление свободы? Они что-то все значат?
— Да, что-то каждая значит. Для меня это вещи, про которые надо помнить.
— Это как в фильме Memento Нолана?
— Да, буквально как в фильме Memento.
— Это получается памятка для себя самого. О своих ценностях?
— О ценностях, о вещах, о которых мне надо помнить, о людях, которые мне эту татуировку набивали, о людях, которые рисовали эскизы этих татуировок, о местах, где я их набил. Это такая очень вольно интерпретируемая карта, по которой я всегда хожу.
Фото: «Радио Свобода«